«Руслан и Людмила» - первая поэма Пушкина, которая, по сути, открыла в 1820 году его имя русской публике и сделала молодого поэта знаменитостью. Долгое время, до публикации романа в стихах «Евгений Онегин», Пушкина называли не иначе как «певцом Руслана и Людмилы». Больше такого единодушного и широкого читательского успеха Пушкин уже не имел до конца своей огненной судьбы.

В этом году пушкинскому шедевру исполнилось 190 лет.

Поэма лицеиста-дебютанта даже по меркам нашего времени имела оглушительный успех. Издатель Николай Гнедич не успевал доставить из типографии в магазины новую порцию книги - так быстро петербуржцы ее раскупали. Мало того, когда весь тираж был распродан, спекулянты задрали цену, продавая книжку по 25 рублей. Поклонники, которым это было не по карману, стали переписывать "Руслана и Людмилу" от руки - несколько тысяч строф!

Забегая вперед, скажем, что больше такого единодушного и широкого читательского успеха Пушкин уже не имел до конца своей огненной судьбы.

Между тем перед нами ученический опыт юного гения, поэт начал урывками сочинять поэму еще в Лицее, 17 лет, а кончил через три года в 1920 году, двадцатилетним чиновником Министерства иностранных дел. Кончил вчерне, после чего дописывал и шлифовал отдельные части поэмы уже на Юге России, в начале своей ссылки в Кишинев, после того как разгневал императора Александра I одой к «Вольности», в которой самодержец увидел призыв к цареубийству.

За два минувших столетия слава первой поэмы Пушкина только упрочилась, и сегодня размышляя над этим феноменом, встаешь перед загадкой. История Руслана и Людмилы далека от совершенства, в ней много школярской наивности, встречается лишнее, порой, налицо - явные несуразности, поэт учится на ходу, и все же поэма исполнена такой чарующей прелести, пронизана такими волшебными ручьями красоты, так воздушна, так пленительна, что не влюбиться в пушкинский стих невозможно.

Главное – Пушкин освободил наш язык от оков церковного слога. До него поэзией считалась вычурность. И вдруг - брызнуло солнце, грянула весна, лед сменил ледоход, и косный язык преобразился, стал пушкинской речью...

"Руслан и Людмила" - первое путешествие русского вдохновения на Восток.

В ту пору Пушкин боготворил Байрона и, выбирая сюжет для эпического стиха, оглядывался на восточные поэмы англичанина. Но гений не может быть слугой другого гения, и Пушкин расчетливо развернул свой сюжет в сторону русского эпоса, нашей национальной сказочности.

Он грезил создать героический эпос в романтическом духе, нечто в духе «Песни о Роланде» и тем самым заполнить лакуну в истории нашей словесности.

Что ж, мечта удалась!

Вспомним сюжет «Руслана…» киевский князь Владимир отдает свою любимую дочь Людмилу в жены богатырю Руслану, но брачная ночь становится ночью кошмара – таинственный дух похищает супругу из объятий героя и разгневанный отец обещает Людмилу в жены новому жениху, если тот сможет отыскать похитителя.… Три соперника, витязи – Рогдай, Фарлаф, Ратмир и несчастный Руслан пускаются в путь… по началу кажется, что перед нами вариант типичного европейского рыцарского романа, но Пушкин не желает быть эпигоном чужой героики, на пути Руслана караулят истинно русские ловушки отчасти заимствованные из народных сказок (само имя Руслана взято из лубочных сказок о Еруслане Лазаревиче), например, богатырская голова, меч кладенец, шапка невидимка; отчасти зачерпнутые из истории Карамзина, где описан быт киевского князя Владимира Солнышко, война с печенегами; отчасти позаимствованные из восточной Шехерезады, злой карла волшебник с бородой колдуна, вражда двух братьев, наконец, придуманные самим Пушкиным в азарте пиитической вольности.

Но есть в поэме Пушкина одна любопытная тайна. О ней давно пора рассказать.

Дело в том, что гениальный пролог к поэме тот, который мы все сладко помним с самого детства!

У Лукоморья дуб зеленый

Златая цепь на дубе том:

И днем и ночью кот ученый

Все ходит по цепи кругом.

Идет направо – песнь заводит,

Налево – сказку говорит.

Там чудеса: там леший бродит,

Русалка на ветвях сидит… и т.д.

Так вот этот пролог был написан Пушкиным лишь через три года после первого издания поэмы, в результате странствий поэта по югу России, сначала степью, после берегом, а затем морем вдоль Крыма к вершинам Кавказа.

Этот пролог из поэмы отныне вошел в плоть нашей истории.

Размышляя над эффектом пролога, роль Пушкина-первопроходца, можно смело сравнить с подвигом Моисея, который вывел еврейский народ из Египта к Синаю.

До Пушкина русский народ был лесным народом, наше коллективное бессознательное, если воспользоваться терминологией Юнга, ничего не знало о море. Море было где-то там, за тридевять земель, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве. Мы жили в сердце огромного дикого леса, а нашим конем была лодка. И хотя эпоха Петра под пушечный дым сражений вывела Россию к Балтике, холодное северное море русский народ подсознательно невзлюбил. Иное дело - теплое Черное море, к которому Россия пробилась после бесконечной изнурительной войны с Турцией.

Почему для нас был так важен этот кусок берега?

Да потому, что только здесь российская цивилизация, наконец, прикасалась с Элладой, с Балканами, с прародиной своей веры, освобождалась от звериной дикости лешего леса. Именно на этом морском берегу, Россия становилась частью удивительной Средиземноморской культуры, с ее культом гармонии и пропорций.

Какой взрыв культуры у нас связан с южными рубежами империи! В южной ссылке окреп гений Пушкина, на юге сформировался гений Лермонтова, на Кавказе молодой вольноопределяющийся граф Толстой, в станице Старогладковской, создал своего первенца, повесть «Детство», наконец, в Таганроге у моря родился Чехов. А еще Катаев, Олеша, Багрицкий, Ильф и Петров… одесская плеяда талантов, одарившая русскую культуру в советскую эпоху.

Сам Пушкин с восторгом писал брату в сентябре 1820 года:

«Прежде я никогда не наслаждался жизнью… счастливое, полуденное небо, прелестный край, природа, удовлетворяющая воображению – горы, сады, море».

Короче, путешествуя впервые по югу, огибая под парусами Крым, любуясь Кавказом, Пушкин интуитивно почувствовал необходимость обжить этот дикий восточный простор приливом русского духа и грозно поставил на морском берегу, на лукоморье, могучий дуб, символ бескрайнего леса, и вместе с ним вывел к берегу незримую армию леса, с русалками, лешими, волками, с Бабой Ягой… В пушкинской поэме русский лес, приливом тьмы, вышел на солнце, к долгожданному берегу теплого моря.

Там на неведомых дорожках

Следы невиданных зверей;

Стоит без окон, без дверей;

Там лес и дол видений полны;

Там о заре прихлынут волны

На брег песчаный и пустой

И тридцать витязей прекрасных

Чредой из вод выходят ясных,

И с ними дядька их морской.

Там королевич мимоходом

Пленяет грозного царя,

Там в облаках перед народом

Колдун несет богатыря;

В темнице там царевна тужит,

А бурый волк ей верно служит;

Там ступа с Бабою-Ягой,

Идет, бредет сама собой;

Там царь Кощей над златом чахнет;

Там русский дух… там Русью пахнет.

Одновременно с эти выходом к лукоморью, Пушкин ставит долгожданный предел дикому лесу, чертит край экспансии, притормаживает набегом прилива бесформенное расползание дикости и обозначает алмазом рубеж, который мгновенно кристаллизуется в форму. Пушкинский дуб на берегу моря укротил дух леса, успокоил подсознание страны, озарил границу светом Эллады.

Эта кристаллизация тьмы, обведенной солнечным контуром, коснулась и самого Пушкина.

До него в Петербурге не было профессиональных писателей, тех, что живут на доходы от литературной работы. Получив внушительную сумму от публикации «Руслана и Людмилы», издатель Гнедич переслал поэту в качестве презента сущие гроши. Но осуждать его было бы глупо. По тогдашним нормам, его занятие считалось «низким», и никому из дворян не приходило в голову претендовать на низкие деньги. Они жили другими доходами.

Пушкин решительно сломал прежнюю практику. Чувствуя себя литератором нового типа, он не желал быть любителем. Пушкин заявил, что труд поэта не может быть унижен высокими гонорарами и за вторую поэму «Кавказский пленник» запросил у издателя исключительный гонорар, однако Гнедич упрямился и из полученных 5000 тысяч передал поэту всего 500 рублей. Пушкин встал на дыбы и победил. За свою третью поэму «Бахчисарайский фонтан» он получил исключительный гонорар. И отныне до конца жизни оставался самым высокооплачиваемым писателем в государстве. И никто его не осудил. Наоборот, русские журналы единодушно отметили гонорарную победу Пушкина, как начало цивилизованного «европейского» отношения к поэзии.

Это всего лишь один пример кристаллизации России, которая, наконец, обрела естественную границу вдоль линии моря.

И еще одна важная деталь.

Выход к Средиземноморью обозначил для нас долгожданную смычку с Востоком.

Недаром к своей новой поэме «Бахчисарайский фонтан» Пушкин ставит эпиграфом строчки из персидского поэта Саади, из его великой поэмы «Бустан»…

«Многие, так же как и я,

Посещали сей фонтан; но

Иных уж нет, другие

Странствуют далече».

С этой символической точки утоления жажды водой из фонтана мы можем начинать отсчет культурного слияния двух материков духа: России и Востока.